|
... для эксперта российского Министерства экономического развития и торговли Кочетова она — высшая форма конъюнктуроведения, смещающая в национальной внешнеэкономической активности упор с торговли на «воспроизводственную модель». Иными словами, включающая «в поле зрения не только сферу обращения... но и сотрудничество по всем звеньям производственно-технологического процесса с вынесением части этой цепи за национальные рамки (транснационализация хозяйственной деятельности)». И главное тут — через свои ТНК создать «интернационализированные воспроизводственные циклы» (ИВЯ), или «ядра». Ведь внутри таких ИВЯ, анклавами врезающихся в национальные экономики, формируется, по Кочетову, так называемый «мировой доход». Отсюда суженное толкование понятия «страна-система» как «государства — глобального предпринимателя», строящего вокруг себя самостоятельную систему ИВЯ и поручающего упомянутым «ядрам» представлять национальные интересы в геоэкономическом пространстве мира. Читай: в сферах складывания «мирового дохода». Если россияне не пробьются к этому доходу, Россия продолжит пребывать в числе стран, не признаваемых за полноправных участниц интернационализированных циклов, а лишь обслуживающих эти циклы своими ресурсами по заниженным биржевым котировкам. Пока мысль Кочетова движется вокруг отношений геоэкономики и конъюнктуроведения, она поставляет и специалисту-международнику, и экономисту, и геополитику богатую умственную пищу. Тут и соображения о том, что мировое хозяйство регулируется вовсе не законом стоимости, а совокупностью разных, часто скрытых мотивировок экономических лидеров (вполне в духе различения собственно рыночного хозяйства и капитализма как закрытого, «приватного» рынка или «противорынка», по Броделю); и заметки о новых — не межгосударственных, а межанклавных, межфирменных — стыках в мировом разделении труда, словно пульсирующем между этими двумя типами границ; и обсуждение стратегии геоэкономических войн с финальным кредитным ударом; и рассказ о приемах внедрения товаров, включая «товары-объекты» (целые производства, инфраструктурные комплексы и т. д.), в не подготовленную к ним среду — приемах, обеспечивающих откачку ресурсов этой среды; и еще многое другое. «Геоэкономика» Кочетова — книга, которая могла бы служить не одному поколению русских отличным учебником по подобным технологиям, если бы он не захотел в качестве геоэкономиста возвыситься не только над конъюнктуроведением, но и над геополитикой. А сделать это Кочетов попытался следующим образом. Сперва он вводит идею трех разных мировых пространств — геополитического, геоэкономического и геостратегического, приобретающих разный вес в те или иные эпохи. Такой прием означает не что иное, как автоматическое вычитание из геополитики и военно-силового, и экономического компонентов. Одним этим лукавым шагом у геополитики отнимается чуть ли не все ее реальное содержание. Понятно, что после этого Кочетов считает себя вправе трактовать геополитику по-своему, бюрократически, — как сферу деятельности российского МИДа, который видит в государствах главных международных субъектов и возводит их границы в ранг основополагающей реальности. Так, наш эксперт, опустошив геополитику и сведя ее к дипломатической рутине, берется за вырванную из геополитики геостратегию и, опять же понимая ее сугубо институционально как деятельность военных, ставит перед ней «смешной» вопрос: «Что защищать?» В самом деле, неужели проливать кровь за МИДовскую формалистику? Поскольку единственным содержательно определенным из трех пространств оказывается, по Кочетову, поле геоэкономики, он и вытребывает для нее господство над военным целеполаганием и военным строительством (также и над дипломатией, но это меня интересует меньше). А так как геоэкономические интересы государство, если исходить из его определения как «страны-системы», должно передать «своим» ТНК, получается, что основной функцией вооруженных сил обязана стать защита безопасности, интересов и имущества таких хозяйственных анклавов. Ведь это они, и никто другой, пишет Кочетов, «воспримут глобальные вызовы и дадут достойные ответы». Такой поворот мысли дополняется радостным соображением насчет возможности снять с государства тяготы содержания армии и переложить их на обслуживаемые военными ТНК, которые преобразуются в «военнофинансово-промышленные группы». По сути, к таким группам переходила бы прерогатива законного применения вооруженного насилия, для Нового времени рассматриваемая замшелыми политологами как исключительное право территориальных государств. Теперь мы можем наблюдать, как операция по выхолащиванию геополитики, начатая с вычитания из нее геоэкономики и геостратегии, развязывает руки экономисту, присвоившему себе приставку «гео», для своевольного пространственного дизайна, который попирает отжившие понятия национальной безопасности. Обругав западный постиндустриализм за то, что он в лихорадке технологических квазиреволюций губит вполне здоровые производства, Кочетов заявляет романтическую идею такой «неоэкономики», которая бы придала интернационализированным анклавам в России, поддерживаемым — не забудем! — воинскими подразделениями, «этнонациональную окрашенность» и заставила бы их работать на «воспроизводство встроенных в их циклы этнонациональных систем». Задекларированная в качестве антитезы гнусному постиндустриализму «этноэкономическая система мирового класса Россия» оказывается ареалом соприкосновения и столкновения, как минимум, трех (можно придумать куда больше!) «экономических этнонациональных группировок»: 1) славянской; 2) странноватой финно-угорской, которая связала бы с Венгрией, Финляндией и Эстонией Мордовию и Удмуртию (почему-то не вспоминаются ни Карелия, ни Республика Марий Эл, ни Ханты-Мансийский автономный округ); 3) исламской, призванной действенно объединить Татарстан, Башкирию и почти весь Северный Кавказ с мусульманским Ближним и Средним Востоком. Пикантно, что Кочетов надеется тем самым гармонизировать исламский фактор в России и в мире. Представьте себе, например, судьбу Крыма в «неоэкономической» перестройке Восточной Европы! Мне, право же, неохота уподобляться тем бдительным патриотам, которые, прочтя Кочетова, ухватились бы за его «неоэкономику», увидя в ней программу дележки России этнокультурными мафиями, в том числе и в обличьях военно-финансово-промышленных групп. Для меня намного важнее любых романтических довесков вещь самоочевидная без всех этих угрюмых подозрений: с учетом нашего опыта 1990-х, особенно уроков первой чеченской войны, такая геоэкономика означает присвоение интернационализированными анклавами и армии, и во многом национального интереса. «Снятие» геополитики во имя геоэкономики оказывается непосредственно связанным со «снятием» и государства как носителя и воплотителя «общего интереса». ......... Лутвак пишет о государствах, «направляющих в своих геоэкономических целях крупные компании или даже выбирающих среди них свои будущие инструменты», а Кочетов передает определение интересов национальной геоэкономики на усмотрение корпораций-анклавов. Жан предупреждает: перспективные регионы слабых стран, выпав из национальной целостности и утеряв в ней поддержку, окажутся предельно уязвимы в конкуренции с чужеземными регионами, поддерживаемыми политикой своих сильных государств, а у нас грезят об автономном плавании конъюнктурно-рентабельных областей ради сиюминутного «самосохранения и саморазвития» их уроженцев. Их геоэкономика говорит: «Таков мир, и в нем мы — идеальное целое, и нам, как целому, нужна стратегия, чтобы в этом мире и против него устоять», а наша утверждает: «Коли мир неблагоприятен для России, как целого, значит, с нею, как таковой, и не следует связывать стратегические виды». Разумеется, мировидение, суженное до тезиса, что в одних местах деньги вращаются, а в других — нет, вполне может существовать и не принимая прозвища «геоэкономика». Но жаль, если у нас оно закрепит за собою это имя, на которое вовсе не имеет права. .......... Впрямь, что значит приравнять интересы тех или иных компаний к общероссийским? Вспомним, как в 1990-х МИД стоял за эксклюзивно российский маршрут доставки каспийской нефти на Запад, между тем кое-кто из наших нефтяных чемпионов был готов присоединиться к обустройству нефтепроводов в обход России, страхующих получателей нефти от влияния Москвы. С точки зрения «геополитики потоков» должны ли мы в этой готовности видеть истинный российский геоэкономический интерес, до разумения коего не дорос «ослепленный геополитикой» МИД? Государственная на три четверти «Транснефть» замышляла нефтепровод из Ангарска в сторону Японии через наше Приморье, а ЮКОС уготовил той же нефти путь через Китай в Дацин. Кто здесь представляет геоэкономику России по меркам «наилучшей возможной занятости для своего населения»? И если нефтяные компании бывают весьма сомнительны как олицетворения национального интереса на геоэкономическом поле, почему эту роль надо безоглядно доверять кочетовским ИВЯ? Присвоение ими «национального интереса» ведет к отчуждению государства, субъекта собирательного от этого интереса, к превращению последнего в «интерес необщий», а анклавов — в особую «нацию среди населения» (та же самая оппозиция «народ versus электоральный корпус» у Щедровицкого). Что касается мечты Кочетова о «военно-финансово-промышленных группах», то, ясное дело, корпорации не возьмутся содержать армию в размерах, достаточных даже для эффективного сдерживания на Дальнем Востоке, по Гайдару. О поддержании баланса сил на Западе я уже не говорю. Осуществление этой идеи означало бы разделение и редукцию армии до размеров наемных контингентов, силой обеспечивающих интересы ИВЯ в том числе и тогда, когда эти интересы вошли бы в противоречие с политикой центрального правительства. Этот раздел в «Геоэкономике» Кочетова приводит на память веселое определение «вооруженных сил» в одном антиутопическом «словаре XXI века»: «Вооруженные силы — коммерческие организации, предоставляющие услуги по защите и охране государств, доменов, владений и частных граждан, а также услуги противоположного свойства». Кочетов явно вдохновлялся тем симбиозом геоэкономики со стратегией национальной безопасности, который так нагляден в политике США. Но надо помнить, что этот симбиоз стал по-настоящему возможен благодаря военной мощи, обеспечивающей американской геостратегии возможность «нависать» над интересующими правительство регионами планеты. Поэтому здесь нет оснований говорить о «приватизации политики», а говорить надо о совместной работе геостратегии, геоэкономики и бизнеса на американский imperium, ибо двуединая геополитика (геостратегия + геоэкономика), прокладывая путь «своему» бизнесу, в то же время держит его в поле своего доминирования. Мощь — к мощи, как деньги — к деньгам. Но нет никакой уверенности, что в контексте миропорядка, который клонится к однополярному, планетарно-имперскому состоянию, частная политика экстравертных анклавов, возникающих на землях геостратегически хилого государства да еще оснастившихся военной силой, непременно должна содействовать как международному влиянию страны, так и благополучию и покою ее граждан. ......... Для кристаллизующегося к началу ХХI века планетарного сообщества характерен институциональный синкретизм интегративно-управленческой и экономическо-перераспределительной функций при полнейшей неразвитости структур, которые бы обеспечивали в сообществе снятие напряжений и поддержание его паттерна как целого (особенно в условиях хорошо показанного Валлерстайном распада «геокультуры развития» и бурного утверждения сепаратных геокультур). В мире, который удерживается воедино обручами силы и ресурсных циркуляций, призывы в стиле Кочетова к «неоэкономике», воспроизводящей идентичности этносов и цивилизаций, непродуктивны: ведь Pax Oeconomicana и так ее по-своему воспроизводит через позиции в глобальном разделении труда, чем отнюдь не умаляется напряженность миропорядка.
|